Анализ сказки пропала совесть салтыкова-щедрина сочинение. Михаил салтыков-щедрин - пропала совесть Главные герои сказки пропала совесть

Пропала совесть. По-старому толпились люди на улицах и в театрах; по-старому они то догоняли, то перегоняли друг друга; по-старому суетились и ловили на лету куски, и никто не догадывался, что чего-то вдруг стало недоставать и что в общем жизненном оркестре перестала играть какая-то дудка. Многие начали даже чувствовать себя бодрее и свободнее. Легче сделался ход человека: ловчее стало подставлять ближнему ногу, удобнее льстить, пресмыкаться, обманывать, наушничать и клеветать. Всякую болесть вдруг как рукой сняло; люди не шли, а как будто неслись; ничто не огорчало их, ничто не заставляло задуматься; и настоящее, и будущее — все, казалось, так и отдавалось им в руки, — им, счастливцам, не заметившим о пропаже совести. Совесть пропала вдруг... почти мгновенно! Еще вчера эта надоедливая приживалка так и мелькала перед глазами, так и чудилась возбужденному воображению, и вдруг... ничего! Исчезли досадные призраки, а вместе с ними улеглась и та нравственная смута, которую приводила за собой обличительница-совесть. Оставалось только смотреть на божий мир и радоваться: мудрые мира поняли, что они, наконец, освободились от последнего ига, которое затрудняло их движения, и, разумеется, поспешили воспользоваться плодами этой свободы. Люди остервенились; пошли грабежи и разбои, началось вообще разорение. А бедная совесть лежала между тем на дороге, истерзанная, оплеванная, затоптанная ногами пешеходов. Всякий швырял ее, как негодную ветошь, подальше от себя; всякий удивлялся, каким образом в благоустроенном городе, и на самом бойком месте, может валяться такое вопиющее безобразие. И бог знает, долго ли бы пролежала таким образом бедная изгнанница, если бы не поднял ее какой-то несчастный пропоец, позарившийся с пьяных глаз даже на негодную тряпицу, в надежде получить за нее шкалик. И вдруг он почувствовал, что его пронизала словно электрическая струя какая-то. Мутными глазами начал он озираться кругом и совершенно явственно ощутил, что голова его освобождается от винных паров и что к нему постепенно возвращается то горькое сознание действительности, на избавление от которого были потрачены лучшие силы его существа. Сначала он почувствовал только страх, тот тупой страх, который повергает человека в беспокойство от одного предчувствия какой-то грозящей опасности; потом всполошилась память, заговорило воображение. Память без пощады извлекала из тьмы постыдного прошлого все подробности насилий, измен, сердечной вялости и неправд; воображение облекало эти подробности в живые формы. Затем, сам собой, проснулся суд... Жалкому пропойцу все его прошлое кажется сплошным безобразным преступлением. Он не анализирует, не спрашивает, не соображает: он до того подавлен вставшею перед ним картиною его нравственного падения, что тот процесс самоосуждения, которому он добровольно подвергает себя, бьет его несравненно больнее и строже, нежели самый строгий людской суд. Он не хочет даже принять в расчет, что большая часть того прошлого, за которое он себя так клянет, принадлежит совсем не ему, бедному и жалкому пропойцу, а какой-то тайной, чудовищной силе, которая крутила и вертела им, как крутит и вертит в степи вихрь ничтожною былинкою. Что́ такое его прошлое? почему он прожил его так, а не иначе? что такое он сам? — все это такие вопросы, на которые он может отвечать только удивлением и полнейшею бессознательностью. Иго строило его жизнь; под игом родился он, под игом же сойдет и в могилу. Вот, пожалуй, теперь и явилось сознание — да на что оно ему нужно? затем ли оно пришло, чтоб безжалостно поставить вопросы и ответить на них молчанием? затем ли, чтоб погубленная жизнь вновь хлынула в разрушенную храмину, которая не может уже выдержать наплыва ее? Увы! проснувшееся сознание не приносит ему с собой ни примирения, ни надежды, а встрепенувшаяся совесть указывает только один выход — выход бесплодного самообвинения. И прежде кругом была мгла, да и теперь та же мгла, только населившаяся мучительными привидениями; и прежде на руках звенели тяжелые цепи, да и теперь те же цепи, только тяжесть их вдвое увеличилась, потому что он понял, что это цепи. Льются рекой бесполезные пропойцевы слезы; останавливаются перед ним добрые люди и утверждают, что в нем плачет вино. — Батюшки! не могу... несносно! — криком кричит жалкий пропоец, а толпа хохочет и глумится над ним. Она не понимает, что пропоец никогда не был так свободен от винных паров, как в эту минуту, что он просто сделал несчастную находку, которая разрывает на части его бедное сердце. Если бы она сама набрела на эту находку, то уразумела бы, конечно, что есть на свете горесть, лютейшая всех горестей, — это горесть внезапно обретенной совести. Она уразумела бы, что и она — настолько же подъяремная и изуродованная духом толпа, насколько подъяремен и нравственно искажен взывающий перед нею пропоец. «Нет, надо как-нибудь ее сбыть! а то с ней пропадешь, как собака!» — думает жалкий пьяница и уже хочет бросить свою находку на дорогу, но его останавливает близь стоящий хожалый. — Ты, брат, кажется, подбрасыванием подметных пасквилей заниматься вздумал! — говорит он ему, грозя пальцем, — у меня, брат, и в части за это посидеть недолго! Пропоец проворно прячет находку в карман и удаляется с нею. Озираясь и крадучись, приближается он к питейному дому, в котором торгует старинный его знакомый, Прохорыч. Сначала он заглядывает потихоньку в окошко и, увидев, что в кабаке никого нет, а Прохорыч один-одинехонек дремлет за стойкой, в одно мгновение ока растворяет дверь, вбегает, и прежде, нежели Прохорыч успевает опомниться, ужасная находка уже лежит у него в руке. Некоторое время Прохорыч стоял с вытаращенными глазами; потом вдруг весь вспотел. Ему почему-то померещилось, что он торгует без патента; но, оглядевшись хорошенько, он убедился, что все патенты, и синие, и зеленые, и желтые, налицо. Он взглянул на тряпицу, которая очутилась у него в руках, и она показалась ему знакомою. «Эге! — вспомнил он, — да, никак, это та самая тряпка, которую я насилу сбыл перед тем, как патент покупать! да! она самая и есть!» Убедившись в этом, он тотчас же почему-то сообразил, что теперь ему разориться надо. — Коли человек делом занят, да этакая пакость к нему привяжется, — говори, пропало! никакого дела не будет и быть не может! — рассуждал он почти машинально и вдруг весь затрясся и побледнел, словно в глаза ему глянул неведомый дотоле страх. — А ведь куда скверно спаивать бедный народ! — шептала проснувшаяся совесть. — Жена! Арина Ивановна! — вскрикнул он вне себя от испуга. Прибежала Арина Ивановна, но как только увидела, какое Прохорыч сделал приобретение, так не своим голосом закричала: «Караул! батюшки! грабят!» «И за что я, через этого подлеца, в одну минуту всего лишиться должен?» — думал Прохорыч, очевидно, намекая на пропойца, всучившего ему свою находку. А крупные капли пота между тем так и выступали на лбу его. Между тем кабак мало-помалу наполнялся народом, но Прохорыч, вместо того, чтоб с обычною любезностью потчевать посетителей, к совершенному изумлению последних не только отказывался наливать им вино, но даже очень трогательно доказывал, что в вине заключается источник всякого несчастия для бедного человека. — Коли бы ты одну рюмочку выпил — это так! это даже пользительно! — говорил он сквозь слезы, — а то ведь ты норовишь, как бы тебе целое ведро сожрать! И что ж? сейчас тебя за это самое в часть сволокут; в части тебе под рубашку засыплют, и выдешь ты оттоль, словно кабы награду какую получил! А и всей-то твоей награды было сто лозанов! Так вот ты и подумай, милый человек, стоит ли из-за этого стараться, да еще мне, дураку, трудовые твои денежки платить! — Да что ты, никак, Прохорыч, с ума спятил! — говорили ему изумленные посетители. — Спятишь, брат, коли с тобой такая оказия случится! — отвечал Прохорыч, — ты вот лучше посмотри, какой я нынче патент себе выправил! Прохорыч показывал всученную ему совесть и предлагал, не хочет ли кто из посетителей воспользоваться ею. Но посетители, узнавши, в чем штука, не только не изъявляли согласия, но даже боязливо сторонились и отходили подальше. — Вот так патент! — не без злобы прибавлял Прохорыч. — Что́ ж ты теперь делать будешь? — спрашивали его посетители. — Теперича я полагаю так: остается мне одно — помереть! Потому обманывать я теперь не могу; водкой спаивать бедный народ тоже не согласен; что́ же мне теперича делать, кроме как помереть? — Резон! — смеялись над ним посетители. — Я даже так теперь думаю, — продолжал Прохорыч, — всю эту посудину, какая тут есть, перебить и вино в канаву вылить! Потому, коли ежели кто имеет в себе эту добродетель, так тому даже самый запах сивушный может нутро перевернуть! — Только смей у меня! — вступилась наконец Арина Ивановна, сердца которой, по-видимому, не коснулась благодать, внезапно осенившая Прохорыча, — ишь добродетель какая выискалась! Но Прохорыча уже трудно было пронять. Он заливался горькими слезами и все говорил, все говорил. — Потому, — говорил он, — что ежели уж с кем это несчастие случилось, тот так несчастным и должен быть. И никакого он об себе мнения, что он торговец или купец, заключить не смеет. Потому что это будет одно его напрасное беспокойство. А должен он о себе так рассуждать: «Несчастный я человек в сем мире — и больше ничего». Таким образом в философических упражнениях прошел целый день, и хотя Арина Ивановна решительно воспротивилась намерению своего мужа перебить посуду и вылить вино в канаву, однако они в тот день не продали ни капли. К вечеру Прохорыч даже развеселился и, ложась на ночь, сказал плачущей Арине Ивановне: — Ну вот, душенька и любезнейшая супруга моя! хоть мы и ничего сегодня не нажили, зато как легко тому человеку, у которого совесть в глазах есть! И действительно, он, как лег, так сейчас и уснул. И не метался во сне, и даже не храпел, как это случалось с ним в прежнее время, когда он наживал, но совести не имел. Но Арина Ивановна думала об этом несколько иначе. Она очень хорошо понимала, что в кабацком деле совесть совсем не такое приятное приобретение, от которого можно было бы ожидать прибытка, и потому решилась во что бы то ни стало отделаться от непрошеной гостьи. Скрепя сердце, она переждала ночь, но как только в запыленные окна кабака забрезжил свет, она выкрала у спящего мужа совесть и стремглав бросилась с нею на улицу. Как нарочно, это был базарный день: из соседних деревень уже тянулись мужики с возами, и квартальный надзиратель Ловец самолично отправлялся на базар для наблюдения за порядком. Едва завидела Арина Ивановна поспешающего Ловца, как у ней блеснула уже в голове счастливая мысль. Она во весь дух побежала за ним, и едва успела поравняться, как сейчас же, с изумительною ловкостью, сунула потихоньку совесть в карман его пальто. Ловец был малый не то чтоб совсем бесстыжий, но стеснять себя не любил и запускал лапу довольно свободно. Вид у него был не то чтоб наглый, а устремительный. Руки были не то чтоб слишком озорные, но охотно зацепляли все, что попадалось по дороге. Словом сказать, был лихоимец порядочный. И вдруг этого самого человека начало коробить. Пришел он на базарную площадь, и кажется ему, что все, что там ни наставлено, и на возах, и на рундуках, и в лавках, — все это не его, а чужое. Никогда прежде этого с ним не бывало. Протер он себе бесстыжие глаза и думает: «Не очумел ли я, не во сне ли все это мне представляется?» Подошел к одному возу, хочет запустить лапу, ан лапа не поднимается; подошел к другому возу, хочет мужика за бороду вытрясти — о, ужас! длани не простираются! Испугался. «Что это со мной нынче сделалось? — думает Ловец, — ведь этаким манером, пожалуй, и напредки все дело себе испорчу! Уж не воротиться ли, за добра ума, домой?» Однако понадеялся, что, может быть, и пройдет. Стал погуливать по базару; смотрит, лежит всякая живность, разостланы всякие материи, и все это как будто говорит: «Вот и близок локоть, да не укусишь!» А мужики между тем осмелились: видя, что человек очумел, глазами на свое добро хлопает, стали шутки шутить, стали Ловца Фофаном Фофанычем звать. — Нет, это со мною болезнь какая-нибудь! — решил Ловец и так-таки без кульков, с пустыми руками, и отправился домой. Возвращается он домой, а Ловчиха-жена уж ждет, думает: «Сколько-то мне супруг мой любезный нынче кульков принесет?» И вдруг — ни одного. Так и закипело в ней сердце, так и накинулась она на Ловца. — Куда кульки девал? — спрашивает она его. — Перед лицом моей совести свидетельствуюсь... — начал было Ловец. — Где у тебя кульки, тебя спрашивают? — Перед лицом моей совести свидетельствуюсь... — вновь повторил Ловец. — Ну, так и обедай своею совестью до будущего базара, а у меня для тебя нет обеда! — решила Ловчиха. Понурил Ловец голову, потому что знал, что Ловчихино слово твердое. Снял он с себя пальто — и вдруг словно преобразился совсем! Так как совесть осталась, вместе с пальто, на стенке, то сделалось ему опять и легко, и свободно, и стало опять казаться, что на свете нет ничего чужого, а всё его. И почувствовал он вновь в себе способность глотать и загребать. — Ну, теперь вы у меня не отвертитесь, дружки! — сказал Ловец, потирая руки, и стал поспешно надевать на себя пальто, чтоб на всех парусах лететь на базар. Но, о чудо! едва успел он надеть пальто, как опять начал корячиться. Просто как будто два человека в нем сделалось: один, без пальто, — бесстыжий, загребистый и лапистый; другой, в пальто, — застенчивый и робкий. Однако хоть и видит, что не успел за ворота выйти, как уж присмирел, но от намерения своего идти на базар не отказался. «Авось-либо, думает, превозмогу». Но чем ближе он подходил к базару, тем сильнее билось его сердце, тем неотступнее сказывалась в нем потребность примириться со всем этим средним и малым людом, который из-за гроша целый день бьется на дождю да на слякоти. Уж не до того ему, чтоб на чужие кульки засматриваться; свой собственный кошелек, который был у него в кармане, сделался ему в тягость, как будто он вдруг из достоверных источников узнал, что в этом кошельке лежат не его, а чьи-то чужие деньги. — Вот тебе, дружок, пятнадцать копеек! — говорит он, подходя к какому-то мужику и подавая ему монету. — Это за что же, Фофан Фофаныч? — А за мою прежнюю обиду, друг! прости меня, Христа ради! — Ну, бог тебя простит! Таким образом обошел он весь базар и роздал все деньги, какие у него были. Однако, сделавши это, хоть и почувствовал, что на сердце у него стало легко, но крепко призадумался. — Нет, это со мною сегодня болезнь какая-нибудь приключилась, — опять сказал он сам себе, — пойду-ка я лучше домой, да кстати уж захвачу по дороге побольше нищих, да и накормлю их, чем бог послал! Сказано — сделано: набрал он нищих видимо-невидимо и привел их к себе во двор. Ловчиха только руками развела, ждет, какую он еще дальше проказу сделает. Он же потихоньку прошел мимо нее и ласково таково сказал: — Вот, Федосьюшка, те самые странние люди, которых ты просила меня привести: покорми их, ради Христа! Но едва успел он повесить свое пальто на гвоздик, как ему и опять стало легко и свободно. Смотрит в окошко и видит, что на дворе у него нищая братия со всего городу сбита! Видит и не понимает: «Зачем? неужто всю эту уйму сечь предстоит?» — Что за народ? — выбежал он на двор в исступлении. — Ка́к что за народ? это всё странние люди, которых ты накормить велел! — огрызнулась Ловчиха. — Гнать их! в шею! вот так! — закричал он не своим голосом и, как сумасшедший, бросился опять в дом. Долго ходил он взад и вперед по комнатам и все думал, что́ такое с ним сталось? Человек он был всегда исправный, относительно же исполнения служебного долга просто лев, и вдруг сделался тряпицею! — Федосья Петровна! матушка! да свяжи ты меня, ради Христа! чувствую, что я сегодня таких дел наделаю, что после целым годом поправить нельзя будет! — взмолился он. Видит и Ловчиха, что Ловцу ее круто пришлось. Раздела его, уложила в постель и напоила горяченьким. Только через четверть часа пошла она в переднюю и думает: «А посмотрю-ка я у него в пальто; может, еще и найдутся в карманах какие-нибудь грошики?» Обшарила один карман — нашла пустой кошелек; обшарила другой карман — нашла какую-то грязную, замасленную бумажку. Как развернула она эту бумажку — так и ахнула! — Так вот он нынче на какие штуки пустился! — сказала она себе, — совесть в кармане завел! И стала она придумывать, кому бы ей эту совесть сбыть, чтоб она того человека не в конец отяготила, а только маленько в беспокойство привела. И придумала, что самое лучшее ей место будет у отставного откупщика, а ныне финансиста и железнодорожного изобретателя, еврея Шмуля Давыдовича Бржоцского. — У этого, по крайности, шея толста! — решила она, — может быть, и побьется малое дело, а выдержит! Решивши таким образом, она осторожно сунула совесть в штемпельный конверт, надписала на нем адрес Бржоцского и опустила в почтовый ящик. — Ну, теперь можешь, друг мой, смело идти на базар, — сказала она мужу, воротившись домой. Самуил Давыдыч Бржоцский сидел за обеденным столом, окруженный всем своим семейством. Подле него помещался десятилетний сын Рувим Самуилович и совершал в уме банкирские операции. — А сто, папаса, если я этот золотой, который ты мне подарил, буду отдавать в рост по двадцати процентов в месяц, сколько у меня к концу года денег будет? — спрашивал он. — А какой процент: простой или слозный? — спросил, в свою очередь, Самуил Давыдыч. — Разумеется, папаса, слозный! — Если слозный и с усецением дробей, то будет сорок пять рублей и семьдесят девять копеек! — Так я, папаса, отдам! — Отдай, мой друг, только надо благонадезный залог брать! С другой стороны сидел Иосель Самуилович, мальчик лет семи, и тоже решал в уме своем задачу: летело стадо гусей; далее помещался Соломон Самуилович, за ним Давыд Самуилович и соображали, сколько последний должен первому процентов за взятые заимообразно леденцы. На другом конце стола сидела красивая супруга Самуила Давыдыча, Лия Соломоновна, и держала на руках крошечную Рифочку, которая инстинктивно тянулась к золотым браслетам, украшавшим руки матери. Одним словом, Самуил Давыдыч был счастлив. Он уже собирался кушать какой-то необыкновенный соус, украшенный чуть не страусовыми перьями и брюссельскими кружевами, как лакей подал ему на серебряном подносе письмо. Едва взял Самуил Давыдыч в руки конверт, как заметался во все стороны, словно угорь на угольях. — И сто зе это такое! и зацем мне эта вессь! — завопил он, трясясь всем телом. Хотя никто из присутствующих ничего не понимал в этих криках, однако для всех стало ясно, что продолжение обеда невозможно. Я не стану описывать здесь мучения, которые претерпел Самуил Давыдыч в этот памятный для него день; скажу только одно: этот человек, с виду тщедушный и слабый, геройски вытерпел самые лютые истязания, но даже пятиалтынного возвратить не согласился. — Это сто зе! это ницего! только ты крепце дерзи меня, Лия! — уговаривал он жену во время самых отчаянных пароксизмов, — и если я буду спрасивать скатулку — ни-ни! пусть луци умру! Но так как нет на свете такого трудного положения, из которого был бы невозможен выход, то он найден был и в настоящем случае. Самуил Давыдыч вспомнил, что он давно обещал сделать какое-нибудь пожертвование в некоторое благотворительное учреждение, состоявшее в заведовании одного знакомого ему генерала, но дело это почему-то изо дня в день все оттягивалось. И вот теперь случай прямо указывал на средство привести в исполнение это давнее намерение. Задумано — сделано. Самуил Давыдыч осторожно распечатал присланный по почте конверт, вынул из него щипчиками посылку, переложил ее в другой конверт, запрятал туда еще сотенную ассигнацию, запечатал и отправился к знакомому генералу. — Зелаю, васе превосходительство, позертвование сделать! — сказал он, кладя на стол пакет перед обрадованным генералом. — Что же-с! это похвально! — отвечал генерал, — я всегда это знал, что вы... как еврей... и по закону Давидову... Плясаше — играше... так, кажется? Генерал запутался, ибо не знал наверное, точно ли Давид издавал законы, или кто другой. — Тоцно так-с; только какие зе мы евреи, васе превосходительство! — заспешил Самуил Давыдыч, уже совсем облегченный, — только с виду мы евреи, а в дусе совсем-совсем русские! — Благодарю! — сказал генерал, — об одном сожалею... как христианин... отчего бы вам, например?.. а?.. — Васе превосходительство... мы только с виду... поверьте цести, только с виду! — Однако? — Васе превосходительство! — Ну, ну, ну! Христос с вами! Самуил Давыдыч полетел домой словно на крыльях. В этот же вечер он уже совсем позабыл о претерпенных им страданиях и выдумал такую диковинную операцию ко всеобщему уязвлению, что на другой день все так и ахнули, как узнали. И долго таким образом шаталась бедная, изгнанная совесть по белому свету, и перебывала она у многих тысяч людей. Но никто не хотел ее приютить, а всякий, напротив того, только о том думал, как бы отделаться от нее и хоть бы обманом, да сбыть с рук. Наконец наскучило ей и самой, что негде ей, бедной, голову приклонить и должна она свой век проживать в чужих людях, да без пристанища. Вот и взмолилась она последнему своему содержателю, какому-то мещанинишке, который в проходном ряду пылью торговал и никак не мог от той торговли разжиться. — За что вы меня тираните! — жаловалась бедная совесть, — за что вы мной, словно отымалкой какой, помыкаете? — Что́ же я с тобою буду делать, сударыня совесть, коли ты никому не нужна? — спросил, в свою очередь, мещанинишка. Это произведение перешло в общественное достояние. Произведение написано автором, умершим более семидесяти лет назад, и опубликовано прижизненно, либо посмертно, но с момента публикации также прошло более семидесяти лет. Оно может свободно использоваться любым лицом без чьего-либо согласия или разрешения и без выплаты авторского вознаграждения.

Сюжетная композиция сказки выстроена в описании общества, из жизни членов которого вдруг неожиданно пропадают муки совести, при этом герои произведения ничуть не сожалеют об утрате негодной тряпицы и надоедливой приживалки в виде совести, поскольку стали ощущать себя более свободными, почувствовав вседозволенность, порождающую агрессивную злобу и общественный хаос.

Писатель изображает картину падения человека, в котором исчезают человечность, созидание, препятствующие разрушительному краху в душах людей, подставляющим друг друга, выказывающим лесть, пресмыкание, лгущим, оговаривающим ближнего путем клеветы и наушничества.

Повествование сказки пронизано авторским отношением к проблеме совестливого человека, поскольку в этом проявление писатель видит живое и настоящее, что влечет за собой ощущение людьми благодатных чувств в виде удовлетворения собственными поступками и, соответственно, душевного покоя.

Один из героев сказки, изображенный автором в качестве горького пропойцы, алкоголика, первый обретает совесть и, освободившись от пьяного угара, осознает свое бесполезное, никчемное существование, в ужасе вспоминая собственные постыдные поступки. Еще одним из героев, почувствовавших муки совести, становится торговец спиртным Прохор, который испытав впервые данное чувство, ощущает собственное облегчение, впервые совершив поступок ответственного человека.

Писатель доносит собственный взгляд на чувство совести, которое, по его мнению, сочетается с моральными принципами общественного самосознания, способных понимать положительную и отрицательную сторону жизни, подчеркивающих истинную сущность каждого человека. Данная способность развивается с детства, поскольку душа младенца является чистой и непорочной, впитывающей все доброе, хорошее, что вкладывается в маленькое бескорыстное сердце.

Финал произведения ясно демонстрирует необходимость с младенчества воспитывать в детях положительные человеческие качества, заключающиеся в добре, любви, сострадании, милосердии. Совесть в качестве главной героини сказки желает обрести себя в душе малыша, способного принять ее в свое сердце и растворить в нем, ощущая совесть в виде хранительницы истинной человечности.

Вариант 2

Перед вами сказка под названием «Пропала совесть», которую написал знаменитый писатель Салтыков-Щедрин. Здесь он рассказывает не только о своей жизни, но и о жизни других людей.

Многие люди живут много лет, но до сих пор не знают, что такое совесть. Все герои данного произведения относятся к одной категории людей. Здесь нельзя увидеть крестьян или рабочих людей.

Каждый из этих героев уже давно не имеет совести и очень даже хорошо живут без нее. Теперь она не мешает им жить, да и жить без нее намного лучше и проще. В этом произведении совесть показана как негодная тряпка, которую никто не хочет подбирать и мазать об нее руки.

Писатель старается донести до зрителей, что совесть совсем другое чувство. При помощи совести человек может сделаться намного лучше, чем раньше. Он будет понимать, что такое хорошо, а что такое плохо. И стараться не совершать плохого другому человеку. Даже если вы циничный человек, то в нем также можно отыскать положительные качества. Пьяница старается уговорить всех кто принимает алкоголь навсегда от него отказаться. Воришка больше не хочет воровать, а старается вернуть все награбленное на свое место.

Каждый человек, который нашел совесть и подобрал ее, старается практически сразу же передать ее дальше, чтобы она не задерживалась у них, ведь им она совсем не нужна. Никто не хочет жить совестливо, ведь это наоборот им в убыток. Лучше всего воровать, обманывать и делать людям зло.

А вот для того чтобы у людей появлялась совесть и засела глубоко в душе, нужно немного поменять мир, в котором мы сейчас живем. Кроме этого нужно обязательно поменять законы, которые гласят об обратном. И воспитывать людей нужно с самого детства, чтобы это у них осталось.

И это все должны сделать молодые ребята, которые живут в стране. А начинать нужно в первую очередь с себя, а потом уже что-то спрашивать с других людей. Они должны быть грамотными, добрыми, отзывчивыми, милосердными и справедливыми людьми. У каждого молодого человека должна находиться совесть, которая сидит в сердце и занимает там главное и почетное место. Вот только после этого жизнь наша станет немного меняться и спустя некоторое время измениться навсегда.

Идея, тема, смысл

Несколько интересных сочинений

• Сочинение Утро изменившее жизнь После бала для 8 класса

  Иногда случается так, что один небольшой эпизод может изменить мнение о человеке и дальнейшую жизнь. Так случилось и в рассказе Л.Н.Тольстого «После бала»

  Одним из основных персонажей произведения является Павел Миронович Пинигин, представленный писателем в образе одного из детей главной герои, жительницы деревни, расположенной на заброшенной острове Матера.

“Совесть пропала вдруг… почти мгновенно! Еще вчера эта надоедливая приживалка так и мелькала перед глазами, так и чудилась возбужденному воображению, и вдруг… ничего!” Без совести людям стало жить легче, они “поспешили воспользоваться плодами этой свободы”. Начались грабежи и разбои, люди остервенились. Совесть же валялась на дороге и “всякий швырял ее, как негодную ветошь”, удивляясь, “каким образом в благоустроенном городе и на самом бойком месте может валяться такое вопиющее безобразие”.
Один “несчастный

пропоец” подобрал совесть “в надежде получить за нее шкалик”. И тотчас им овладели страх и раскаяние: “из тьмы постыдного прошлого” выплыли все позорные поступки, совершенные им. Однако не один этот несчастный и жалкий человек виноват в своих грехах, существует чудовищная сила, которая “крутила и вертела им, как крутит и вертит в степи вихрь ничтожною былинкою” . Сознание проснулось в человеке, но “указывает только один выход – выход бесплодного самообвинения”. Пьяница решил избавиться от совести и направился к питейному дому, в котором торговал некий Прохорыч. Этому торговцу и подсунул

несчастный совесть “в тряпице”.
Прохорыч тотчас же начал каяться. Грешно спаивать народ! Он даже речи принялся произносить перед завсегдатаями кабака – о вреде водки. Некоторым кабатчик предлагал взять у него совесть, но все сторонились такого подарка. Прохорыч даже собирался вылить вино в канаву. Торговли в этот день никакой не было, копейки не нажили, зато кабатчик спал спокойно, не то что в прежние дни. Жена поняла, что с совестью торговать невозможно. На рассвете она выкрала у мужа совесть и бросилась с ней на улицу. День был базарный, народу на улицах было много. Арина Ивановна сунула докучную совесть в карман квартальному надзирателю по фамилии Ловец.
Квартальному надзирателю всегда дают взятки. На рынке он привык смотреть на чужое добро, как на свое. И вдруг – видит добро, да понимает, что оно чужое. Мужики стали над ним посмеиваться – привыкли же, что их обирают! Стали Ловца Фофаном Фофанычем звать. Так он и ушел с базара “без кульков”. Жена оскорбилась, обедать не дала. Только Ловец снял с себя пальто, как сразу преобразился – “стало опять казаться, что на свете нет ничего чужого, а все его”. Решил пойти на базар, возместить ущерб. Только надел пальто (а совесть-то в кармане!), опять стыдно стало людей грабить. Пока дошел до базара, ему уже и собственный кошелек сделался в тягость. Стал деньги раздавать, все роздал. Мало того, захватил с собою по дороге “нищих видимо-невидимо”, чтобы накормить их. Пришел домой, велел жене оделить “странных людей”, сам пальто снял… И удивился: что з. а люди по двору бродят? Высечь их, что ли? Нищих выгнали в шею, а жена принялась по мужниным карманам шарить – не завалялось ли грошика? И обнаружила в кармане совесть! Смекалистая женщина решила, что финансист Самуил Давыдович Бржоцкий “побьется малое дело, а выдержит!”. И отправила совесть почтой.
И сам Самуил Давыдович, и его дети прекрасно разбираются в способах извлечения денег из чего бы то ни было. Даже младшие сыновья соображают, “сколько последний должен первому за взятые заимообразно леденцы”. Совесть в таком семействе вовсе ни к чему. Бржоцкий нашел выход. Он давно обещал некоему генералу сделать благотворительное пожертвование. К сотенной ассигнации (собственно пожертвованию) была приложена и совесть в конверте. Все это было вручено генералу.
Так и передавали совесть из рук в руки. Никому она была не нужна. И тогда совесть попросила последнего, у кого оказалась в руках: “Отыщи ты мне маленькое русское дитя, раствори ты передо мной его сердце чистое и схорони меня в нем!”
“Растет маленькое дитя, а вместе с ним растет и совесть. И будет маленькое дитя большим человеком, и будет в нем большая совесть. И исчезнут тогда все неправды, коварства и насилия, потому что совесть будет не робкая и захочет распоряжаться всем сама”.

(Пока оценок нет)

Другие работы по этой теме:

1. Великий сатирик М. Е. Салтыков-Щердин в одной из поучительных сказок обращается к проблеме воспитания. Писатель уверен, что достойный человек непременно должен быть совестливым. С какого...
2. “Воблу поймали, вычистили внутренности (только молоки для приплоду оставили) и вывесили на веревочке на солнце: пускай провялится. Повисела вобла денек-другой, а на третий у ней...
3. “Поэты много об орлах в стихах пишут, и всегда с похвалой… Так что ежели, например, хотят воспеть в стихах городового, то непременно сравнивают его с...
4. Семейный суд Бурмистр Антон Васильев приехал из Москвы. Барыня Арина Петровна называет его ” переметной сумой “, потому что он ” слаб на язык “....
5. “Глуповцы произошли от головотяпов, рядом с которыми проживали племена лукоедов, слепородов, вертячих бобов, рукосуев и прочих. Все они враждовали между собой. Головотяпы пошли искать себе...
6. “В некотором царстве, в некотором государстве жил-был помещик, жил и на свет глядючи радовался. Всего у него было довольно: и крестьян, и хлеба, и скота,...

Никто не заметил пропажи чего-то важного. Совесть… Люди, как прежде, массово скапливались на бульварах и в театре, беспокоились, хлопотали и не подозревали, что им чего-то не хватает. Многим даже стало проще вредить другим, угодничать, ябедничать и сплетничать. Она исчезла внезапно, стремительно. Накануне назойливая иждивенка мельтешила перед очами, мерещилась взбудораженной фантазии. Перестали мучить публику призраки, успокоилась душевная тревога. Умные люди поняли, что они освобождены от гнета, затруднявшего их действия раньше, и воспользовались

Полученной свободой. Они пришли в неистовство, начались ограбления, преступления, всеобщее разорение.

Несчастная совесть валялась на тракте – замученная, униженная, опозоренная. Ее топтали ногами, бросали как можно дальше. Все удивлялись, что в самом удобном месте валяется такая нелепость. Бедняжка могла бы пролежать так очень долго, но наконец ее поднял несчастный пьяница, понадеявшийся получить за нее чекушку. Неожиданно он почувствовал, что его как будто пронизало электричеством. Его мутный взгляд блуждал вокруг в поисках объяснения случившегося, а мозг стал освобождаться от опьянения.

Внезапно

Он осознал свое бедственное положение, которое старался заглушить все последнее время. Поначалу он только испугался, потом начал вспоминать все свое позорное прошлое, фантазия подсказывала подробности и детали измен и предательств. Страшно стало ему судить самого себя, рекой полились слезы раскаяния. Пропойца не видел другого выхода, как только освободиться от совести, и отправился к трактиру, где занимался торговлей его знакомый Прохорыч. Ему-то и подложил тряпицу с совестью наш пьяница, которому сразу стало легче жить.

Прохорыч сразу же ощутил муки совести и начал сожалеть о прегрешениях: преступно подпаивать народ. Он даже начал выступать перед посетителями трактира, объясняя им пагубность водки. Кое-кому целовальник пытался передать совесть, но все открещивались от такого подарка. Кабатчик даже дошел до того, что чуть было не уничтожил вино. Торговать в тот вечер не получилось, зато спалось ему безмятежно, не как раньше.

Супруга догадалась, в чем дело, почему не идет торговля, и надумала спастись от ненужной вещи. Рано утром украла у благоверного тряпицу с содержимым и побежала на рынок, где подкинула надоедливую совесть в пальто квартальному надзирателю Ловцу, который имел обычай брать взятки. Тот всегда видел в рыночном товаре собственность. Неожиданно, ни с того ни с сего, он начал осознавать, что чужое добро ему не принадлежит. Даже торгующие крестьяне стали насмехаться, потому что привыкли к тому, что их обирают. Так и вернулся домой с пустыми руками. Обидевшаяся жена отказалась кормить обедом.

Снявший пальто Ловец стал снова думать, что все вокруг ему принадлежит, и захотел вернуться на рынок, чтобы компенсировать упущенное. Как только пальто, в кармане которого лежала совесть, оказалось надетым, снова проснулось чувство стыда. Даже свой кошелек начал давить. Пришлось раздать деньги прохожим. Собрал бедняков и повел их к себе домой, чтобы покормить. Снова оказавшись без пальто, велел прогнать всех приглашенных. Хозяйка, начавшая обыскивать мужнину одежду в поисках завалявшейся копеечки, отыскала совесть. Сообразительная женщина отправила ее банкиру Бржоцкому. Самуил Давыдович знал все способы добывания денег. Даже самые маленькие его дети считали, кто и сколько кому должен за съеденные конфеты. В подобной семье совестливость уж точно не требуется. Финансист быстро догадался, как от нее избавиться. Он отправил некогда обещанный генералу филантропический взнос, добавив к конверту с сотенной ассигнацией совесть в качестве бесплатного приложения.

Так и переходила она из одних рук в другие, нигде надолго не задерживаясь. Никто в ней не нуждался. Пришлось ей упросить последнего, к кому она попала, найти маленького ребенка и отдать ее этому малышу. Таким образом и было сделано. Подрастает этот ребенок теперь вместе с совестью. Когда станет дитя взрослым, совесть тоже вырастет. Пропадут тогда все несправедливости, обманы, вероломство, произвол, ведь совесть уже не будет пугливой и станет командовать всеми сама.

Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин

Пропала совесть

Пропала совесть. По-старому толпились люди на улицах и в театрах; по-старому они то догоняли, то перегоняли друг друга; по-старому суетились и ловили на лету куски, и никто не догадывался, что чего-то вдруг стало недоставать и что в общем жизненном оркестре перестала играть какая-то дудка. Многие начали даже чувствовать себя бодрее и свободнее. Легче сделался ход человека: ловчее стало подставлять ближнему ногу, удобнее льстить, пресмыкаться, обманывать, наушничать и клеветать. Всякую болесть вдруг как рукой сняло; люди не шли, а как будто неслись; ничто не огорчало их, ничто не заставляло задуматься; и настоящее, и будущее - все, казалось, так и отдавалось им в руки, - им, счастливцам, не заметившим о пропаже совести.

Совесть пропала вдруг… почти мгновенно! Еще вчера эта надоедливая приживалка так и мелькала перед глазами, так и чудилась возбужденному воображению, и вдруг… ничего! Исчезли досадные призраки, а вместе с ними улеглась и та нравственная смута, которую приводила за собой обличительница-совесть. Оставалось только смотреть на божий мир и радоваться: мудрые мира поняли, что они, наконец, освободились от последнего ига, которое затрудняло их движения, и, разумеется, поспешили воспользоваться плодами этой свободы. Люди остервенились; пошли грабежи и разбои, началось вообще разорение.

А бедная совесть лежала между тем на дороге, истерзанная, оплеванная, затоптанная ногами пешеходов. Всякий швырял ее, как негодную ветошь, подальше от себя; всякий удивлялся, каким образом в благоустроенном городе, и на самом бойком месте, может валяться такое вопиющее безобразие. И бог знает, долго ли бы пролежала таким образом бедная изгнанница, если бы не поднял ее какой-то несчастный пропоец, позарившийся с пьяных глаз даже на негодную тряпицу, в надежде получить за нее шкалик.

И вдруг он почувствовал, что его пронизала словно электрическая струя какая-то. Мутными глазами начал он озираться кругом и совершенно явственно ощутил, что голова его освобождается от винных паров и что к нему постепенно возвращается то горькое сознание действительности, на избавление от которого были потрачены лучшие силы его существа. Сначала он почувствовал только страх, тот тупой страх, который повергает человека в беспокойство от одного предчувствия какой-то грозящей опасности; потом всполошилась память, заговорило воображение. Память без пощады извлекала из тьмы постыдного прошлого все подробности насилий, измен, сердечной вялости и неправд; воображение облекало эти подробности в живые формы. Затем, сам собой, проснулся суд…

Жалкому пропойцу все его прошлое кажется сплошным безобразным преступлением. Он не анализирует, не спрашивает, не соображает: он до того подавлен вставшею перед ним картиною его нравственного падения, что тот процесс самоосуждения, которому он добровольно подвергает себя, бьет его несравненно больнее и строже, нежели самый строгий людской суд. Он не хочет даже принять в расчет, что большая часть того прошлого, за которое он себя так клянет, принадлежит совсем не ему, бедному и жалкому пропойцу, а какой-то тайной, чудовищной силе, которая крутила и вертела им, как крутит и вертит в степи вихрь ничтожною былинкою. Что́ такое его прошлое? почему он прожил его так, а не иначе? что такое он сам? - все это такие вопросы, на которые он может отвечать только удивлением и полнейшею бессознательностью. Иго строило его жизнь; под игом родился он, под игом же сойдет и в могилу. Вот, пожалуй, теперь и явилось сознание - да на что оно ему нужно? затем ли оно пришло, чтоб безжалостно поставить вопросы и ответить на них молчанием? затем ли, чтоб погубленная жизнь вновь хлынула в разрушенную храмину, которая не может уже выдержать наплыва ее?

Увы! проснувшееся сознание не приносит ему с собой ни примирения, ни надежды, а встрепенувшаяся совесть указывает только один выход - выход бесплодного самообвинения. И прежде кругом была мгла, да и теперь та же мгла, только населившаяся мучительными привидениями; и прежде на руках звенели тяжелые цепи, да и теперь те же цепи, только тяжесть их вдвое увеличилась, потому что он понял, что это цепи. Льются рекой бесполезные пропойцевы слезы; останавливаются перед ним добрые люди и утверждают, что в нем плачет вино.

Батюшки! не могу… несносно! - криком кричит жалкий пропоец, а толпа хохочет и глумится над ним. Она не понимает, что пропоец никогда не был так свободен от винных паров, как в эту минуту, что он просто сделал несчастную находку, которая разрывает на части его бедное сердце. Если бы она сама набрела на эту находку, то уразумела бы, конечно, что есть на свете горесть, лютейшая всех горестей, - это горесть внезапно обретенной совести. Она уразумела бы, что и она - настолько же подъяремная и изуродованная духом толпа, насколько подъяремен и нравственно искажен взывающий перед нею пропоец.